1967 году я съездил в свою первую творческую команди­ровку. Тогда я еще учился на факультете журналистики МГУ и писал в студенческую газету разные репортажи.

 

Неожиданно меня вызвали в деканат и сообщили: с тобой хочет познакомиться главный редактор одной из самых влия­тельных газет страны...

 

-  Зачем?

 

В ответ пожали плечами.

 

В кабинете главного меня встретили двое представительнейших мужчин. Мне пожали руку и стали расспрашивать о се­мье, о занятиях спортом, о моих интересах.

 

-  Это вы пишете в студенческой газете такие замечательные репортажи? - спросил главный, сидевший слева от меня. Я, признаться, слегка покраснел. Спросить-то он спросил, но в глаза мне не смотрел. Все время вертел в руках дорогую само­пишущую ручку.

 

Молчавший до сих пор, сидевший напротив мужчина, изу­чавший меня пронзительным взглядом, спросил вдруг:

 

-   Вы проходили на факультете этнографию?

 

-   Только ее основы, - ответил я с недоумением.

 

-   И на какую тему вы писали курсовую работу?

 

-   Не помню, - ответил я, - что-то про японские жилища.

 

-   Так это то, что нам нужно, - встрепенулся он. - Мы хотим вас послать в интереснейшую командировку, в Сибирь, вы же знаете ее, бывали в тайге...

 

-   А причем здесь тайга?

 

-   В Иркутской области живет очень необычный человек. Авиационный инженер, интеллигент, и вдруг забрался за сто пятьдесят километров в тайгу и живет там один, ни с кем не об­щаясь. Выстроил дом своими руками, причем дом такой, как двести лет назад, усадьба. У него хозяйство, лошадь, кажется, даже пчел держит. Охотится, естественно, рыбачит. Но это не главное, он продал мед и купил два мотоцикла и из этих двух мотоциклов сделал самолет.

 

-   Что?..

 

-   Самолет, самый настоящий...

 

-   Но зачем?

 

-   Ну, наверное, заболеет если, то к врачу слетать. Сто пять­десят километров - это тебе не шутка, пешком не сразу добе­решься.

 

-   А что, в вашей редакции не нашлось человека, который мог бы...

 

-   Дело в том, что он очень нелюдимый, никого к себе не пу­скает. Он обижен, он в свое время был репрессирован, ну, вре­мена были, вы же знаете. А тут приезжает студент, интересует­ся бытом, этнографией, гляди, старик и расслабится. И напи­шете вы для нас очерк о его доме, о том, как он живет, чем ды­шит... И вообще, там красотища, река, озеро, в котором отража­ются кровавые закаты. Так что напишите что-нибудь, как у Арту­ра Конан Дойла - «Этюд в багровых тонах». Кстати, - переменил он тон с полушутливого на серьезный, - гражданская авиация в те места не летает, придется вам лететь военным самолетом.

 

И я, воодушевленный до крайности, естественно, согласился...

 

Самолет, на котором пред­стояло лететь, оказался амери­канским «Дугласом» 1937 года. Он был до предела забит «стра­тегическим» грузом. К его бор­там были прижаты очень не­удобные металлические кресли­ца, на одно из них я и присел. Мы взлетели. Самолет поднялся на неслыханную высоту - во­семьсот метров, дальше не пус­кала плотная облачность. Мы совершили две промежуточные посадки и наконец прилетели. У трапа меня ждала машина - «ГАЗ-69А» (вездеход), и я про­должил путь. Ноги у меня затек­ли, спина ныла, но я держался. Я чувствовал себя молодым раз­ведчиком из какого-то послево­енного фильма, которого забра­сывают в глубокий тыл врага. Ехали долго. Водитель молчал...

 

И вдруг дорога кончилась. Я выбрался из машины и с на­слаждением потянулся.

 

-  Дальше пойдешь пешком,- сказал молчаливый водитель и с сомнением посмотрел на меня. - Видишь сопку, видишь кривую сосну в прогалине, на нее и ориентируйся. Обогнешь сопку с левой стороны, будет река, пойдешь вдоль течения и как раз - упрешься в дом стари­ка. Оружие у тебя, однако, есть?

 

-  Откуда у меня оружие? Он открыл заднюю дверцу своего «газика», достал из-под сидения охотничий карабин.

 

-    Обращаться умеешь?

 

-    Приходилось.

 

-   В магазине пять патронов, вот тебе еще десяток, на вся­кий случай, тайга все же... Однако понапрасну не пали...

 

-   А далеко идти-то?

 

-   Да   нет,   километров пятнадцать...

 

И он уехал, а я, вскинув ка­рабин на плечо, дулом вниз, пошел в заданном направле­нии. Было удивительно тихо после Москвы, после гула само­летных моторов. С кедров па­дали шишки, я поднял одну, расшелушил и стал грызть орешки. Я быстро разошелся, усталости не чувствовал. Очень хотелось пить. Решил было спуститься к ручью, который протекал метрах в пятидесяти от меня, но вовремя остано­вился. Забавно хлопая лапами, в воде резвились два медве­жонка. С удивлением наблюдая за ними, вдруг вспомнил, что рядом может оказаться их мать. Невольно выдвинул ствол карабина вперед и тихо-тихо двинулся дальше. Часа через три я увидел «усадьбу», выст­роенную скорее в северном, чем в сибирском стиле. Высо­кий дом с подъездом на сено­вал и вокруг хозяйственные по­стройки. Навстречу бросились две лайки, но не залаяли и не зарычали, а стали прыгать во­круг и заглядывать в глаза. По­дойдя к ограде, я увидел высо­кого человека, пристально раз­глядывавшего меня. Я ожидал увидеть замшелого деда в одежде Робинзона Крузо, но передо мной стоял вполне ци­вильный человек, в простом ко­стюме, брюки были заправле­ны в очень высокие сапоги. У него были белые волосы и очень густые черные брови. Был он высок и совершенно не сутулился.

 

-  С кем имею честь? - спро­сил он, когда я поздоровался.

 

Я стал объясняться, показал документы, студенческий билет.

 

Некоторое время он изучал меня внимательными темными глазами и вдруг спросил:

 

- А фамилия у тебя откуда такая?

 

-  От отца... - удивленно от­ветил я.

 

-  А он откуда родом?

 

-  Из Забайкалья, родился в станице  Буй,   похоронен  в Иркутске.

 

-  А деда твоего случайно не Романом Антоновичем звали?

 

Я кивнул головой, и он, про­тянув мне твердую, как из дере­ва выточенную руку, произнес:

 

-  Воронцов, Михаил Алексеевич Воронцов. Заходи... На крыльце он оглянулся:

 

-  А похож ты на своего деда, похож...

 

-   Вы знали его? - спросил я, но Михаил Алексеевич промолчал.

 

Мы вошли в довольно просторное помещение. Я снял рюкзак, ботинки, карабин оставил у входа. Было приятно ощущать под шерстяными носками гладкие доски пола. Михаил Алексеевич перекрестился перед старинным киотом, висевшим в красном углу. Поморщился, увидев, что я не последовал его примеру. Ска­зал сдержанно:

 

-  А дед твой верующим был, очень верующим.

 

Я тщательно умылся под старинным умывальником, вытерся удивительно чистым полотенцем, пахнущим хвоей и еще какой-то травой. Михаил Алексеевич стал ставить на стол совершенно удивительную еду, которая в городе называется «деликатеса­ми»: рыбу, холодное мясо, мед, ягоды... Стараясь есть сдер­жанно, я ждал вопросов хозяина, но он молчал. Вместо чая мы пили очень вкусный отвар из неизвестных мне трав...

 

 

-  Тебя, небось, больше всего интересует, откуда я знаю тво­его деда? - спросил он наконец.

 

Я кивнул головой.

 

-  Я тоже родом из тех мест, из станицы Буй... Что ты знаешь о Романе Антоновиче, отец рассказывал тебе?

 

-  Я знаю только то, что он участвовал в Русско-японской войне, был в плену...

 

-  А то, что он был подполковником, он рассказывал?

 

-  Нет, он не любил как-то вспоминать, о последней войне, кстати говоря, тоже...

 

-  Ну, война - это война, а вот дед... Дело в том, что в станице Буй в 32-м году было последнее восстание против советской вла­сти. И дед твой стал в этом восстании главным фигурантом.

 

-  Как так? В 32-м году, восстание, когда уже...

 

-  Вот именно. По постановлению комбеда - комитета бед­ноты, было такое странное общественное образование - реши­ли разрушить в станице храм, старинный казачий храм. Ну, ста­ничники и возмутились. И дед твой был там, естественно. Так эти проходимцы красноармейцев привезли и давай колокола сбрасывать. А дед твой, Роман Антонович, вечная ему память, бросился остановить это кощунство...

 

-  И что же?

 

-  Застрелил его красноармеец. Тут и началось... Я в сарайчи­ке спрятался, до сих пор перед глазами стоит картина: куры ку­дахчут, пытаются взлететь и тут же падают, в клочья изрешечен­ные пулями. Потом я видел много людей, убитых людей - их красные стаскивали на площадь и укладывали рядами.

 

-А вы?

 

-   Нет, я в восстании не участвовал, приехал навестить родст­венников. Я в то время в Иркутске учился, в университете, и ув­лекался авиацией, мечтал строить самые быстрые самолеты... Но этого обстоятельства не учли, двинули прикладом по почками затолкали связанного в тачанку, и повезли, и срок дали такой...

 

-   И после всего этого вы решили порвать с людьми и жить так, как вы живете?

 

-   Не после этого... Но я уж закончу предыдущий рассказ. Дя­дя твой, Николай Романович, осерчал, конечно. Он ушел во Вну­треннюю Монголию, собрал отряд, и долго этот отряд по ночам тревожил «товарищей». А что касается меня, то я не из-за этого уединился. Когда я сидел, там была большая толчея. Некуда бы­ло спрятаться. Я устал от многолюдства. А потом в городе, где живут моя дочь и внучка, совершенно другие люди. Я словно из другого времени. Я верующий человек, а у меня пытаются ото­брать веру, насильно внушить безбожие. А жить без веры - это значит жить без стыда, без совести! В национальном сознании русского православного человека - жить по совести - естест­венное состояние. Это абсолютная ценность. Если деяние чело­века не соответствует этому идеалу, эта личность и душа счита­ются пропащими. «В ком стыд, в том и совесть», - постоянно по­вторяет народная мудрость. Стыдно плохо работать, стыдно об­мануть, стыдно взять лишнее, стыдно наживаться за чужой счет, стыдно нарушать заповеди Божий. Вера-это смирение, это доброта, правда и справедли­вость. Один из главнейших при­знаков жизни по вере - это правда. Это не формальное по­нятие, а абсолютное. Это мера добра и совести, полная истина души... Ты уж прости меня, ста­рика, за то, что так разболтал­ся, - одиночество! Внучка ко мне приезжает, так мы с ней и не наговоримся.

 

-  А часто приезжает?

 

-  Каждое лето. Она у меня красавица, приезжай и ты - гляди и поладите. Она тоже в университете учится, будущий биолог. А что, за тебя отдам, по­рода у тебя добрая.

 

Я потупился.

 

-  А правда, что вы самолет построили?

 

Михаил Алексеевич рассме­ялся.

 

-  Какой самолет в тайге по­строишь!.. Хотя, - он вдруг по­грустнел, - когда у меня жена умерла, была у меня такая мысль. Заболела она, а я ничем не мог ей помочь... Купил два мотоцикла, винты стал вытачи­вать, но потом бросил. Сделал автотележку, очень помогает в хозяйстве. Когда мотоциклы по­купал, у меня один охотовед местный спросил, для чего поку­паю? Я ему очень серьезно гово­рю, покупаю для того, чтобы са­молет сделать и улететь куда-нибудь подальше из этого без­божного мира. Вот слух и пошел. Но я кое-что другое сделал. Сей­час мы ляжем спать, а завтра я тебе все покажу...

 

***

 

Михаил Алексеевич разбу­дил меня до рассвета. Он долго молился. Потом мы пили чай, вернее отвар из трав, а потом, поеживаясь от утренней осен­ней прохлады, пошли к озеру. И за поворотом, заросшим гус­тым ельником, я вдруг увидел посреди водной глади церковь, стройный силуэт которой уди­вительнейшим образом отра­жался в воде. Я остановился в совершенном изумлении.

 

- Своими руками построил...

 

-Да как же она?..

 

-  А она плавает, я сделал «подушку» из толстых бревен, она плавает. Я могу ее к берегу подтянуть, но не хочу. Это я в память о своей покойной же­не, - добавил он печально.

 

Михаил Алексеевич выта­щил из кустов легкую берестя­ную плоскодонку.

 

-  Грести умеешь? - спросил он. Я умел. Мы подплыли к уди­вительной церкви, ступили на шаткий настил. Церковь слегка закачалась. Вошли внутрь. Это была настоящая церковь, с ал­тарем,   престолом.   Михаил Алексеевич запалил свечечки, лампаду.

 

-  Она освящена, я батюшку приглашал, еле нашел. Ну, а те­перь давай вести службу. Про­чтем утренние правила, а затем я хочу почитать акафист святи­телю Николаю...

 

И под деревянными свода­ми раздались божественные слова: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа...»

 

Я стоял, и что-то потаенное просыпалось во мне, искон­ное, древнее и удивительно родное...

 

«Господи, иже многою Тво­ею благостию и великими щедротами Твоими дал еси мне рабу Твоему мимошедшее время нощи сея без напасти прейти от всякаго зла противна: Ты Сам, Владыко, всяческих Творче, сподоби мя истинным Твоим све­том и просвещенным сердцем творити волю Твою, ныне и при­сно и во веки веков, аминь...»

 

Я чувствовал, как к глазам моим подступали слезы, я крестил­ся вместе с Михаилом Алексеевичем, неумело, чего-то стесняясь, но крестился и чувствовал, что совершаю что-то очень важное для себя, и не только для себя, для своих близких, для своих предков и родственников, о которых я узнал только вчера. Мы поминали их в молитвах, долгих молитвах...

 

Мы вернулись в дом. Пообедали.

 

-  Умереть я хочу так, - серьезно сказал Михаил Алексеевич,- почувствую приближение смерти, поставлю посреди церкви гроб, сделанный своими руками, зажгу свечи, возьму Библию и в непрестанных молитвах буду ожидать её. Хорошо, конечно, если кругом священники, чтобы исповедаться, рассказать про всю свою жизнь, попросить прощения, причаститься, но здесь... Я так бы хотел умереть, - после некоторого молчанья добавил он. - И чтобы в открытые двери были видны звезды...

 

Я пожил у него неделю, а затем, после некоторых приключе­ний вернулся в Москву. Я написал обо всем: о доме, о природе, о том, что Михаил Алексеевич не какой-нибудь анахорет, а тон­кий человек. Рассказал смешную историю про самолет, как про него слух распустили, и... рассказал про плавающую церковь, как отражается она в тихом озере, и что не мешало бы ему по­мочь приобрести какой-нибудь маленький колокол, чтобы он мог звонить. И понес «свое творчество» в редакцию.

 

-  Ну-с, - спросил меня тот, который, как и в прошлый раз, сидел напротив, - принес свой «Этюд в багровых тонах»?

 

Читал не главный редактор, а он. Читал и морщился.

 

-  Так нет у него, говоришь, никакого самолета?

 

-  Нет, конечно...

 

И он тут же позвонил и стал кричать в трубку: «Чем они там, черт возьми, занимаются... Ложные слухи распускают. Мы чело­века специального вынуждены были посылать... Правда, все равно он не наш, контра он. Послушайте, он там храм какой-то на воде построил, это что такое?! Да сожгите вы этот храм, со­жгите, чтобы и дощечки не осталось...»

 

На ватных ногах я пошел к выходу.

 

-  Считайте это началом нашего дальнейшего сотрудничест­ва, - крикнул мне вслед тот, который только что кричал в трубку. Кстати, он так и не представился.

 

Я не знал, что делать. Я чувствовал жуткий стыд. За что, шеп­тал я про себя, Господи, за что, ведь это я виноват, один я! Это я написал про храм, кто меня просил, журналиста несчастного?..

 

И ноги сами собой понесли меня в храм Святителя Николая в Хамовниках. Я упал на колени перед строгим ликом Спасите­ля и зашептал:

 

-   Господи, Ты все можешь, помоги, спаси, прости меня грешного. Прости меня грешного, мой дорогой, родной Михаил Алексеевич Воронцов...

 

Но все кончилось благополучно. Позже я узнал, что храм этот с ведома Михаила Алексеевича местными жителями был разобран и надежно спрятан. И ощущение глубокого невырази­мого счастья вновь коснулось моего сердца, потому что я по­нял: в ту поездку я обрел в душе новый необъятный мир, веру, любовь и чистоту.

 

Владимир ПЕСТЕРЕВ

 

Перейти к содержанию номера